Открытие мемориальной доски

Из речи члена-корреспондента РАН А. Ширяева

В Комаровском доме сегодня шумно. Этот дом всегда радушно принимал гостей — можно сказать, что возможность встречаться и размещать в доме гостей лежала в самом основании идеи покупки этого дома. Гостями этими, как правило, были ученики. Ученики Павла Сергеевича, ученики Андрея Николаевича, приехавшие на один раз для научной беседы или подолгу живущие в доме.

Вот как говорит об этом сам Андрей Николаевич: «По возвращении из путешествия по Волге и на Кавказ осенью 1929 года мы с Павлом Сергеевичем решили поселиться вместе где-либо под Москвой...

Открытие мемориальной доски К 1935 году вполне назрела потребность иметь свой вполне благоустроенный дом... Этот «дом в Комаровке» удовлетворял всем нашим потребностям, давая возможность разместить большую библиотеку и помещать в отдельных комнатах наших гостей...»

Те из присутствующих, кто уже имел возможность познакомиться с только что вышедшим юбилейным трехтомником «Колмогоров», могли почитать в нем об истории покупки Комаровского дома. Для остальных я скажу несколько слов.

1935 год. Этот год вообще оказался знаменательным в жизни Колмогорова. В 1935 году он основал и возглавил и нашу кафедру — кафедру теории вероятностей в Московском университете. А годом раньше стал во главе только что созданного журнала «Успехи математических наук».

Профессор. Директор Института математики и механики МГУ. Жил Андрей Николаевич при этом в одной комнате со своей стареющей тетушкой Верой Яковлевной, заменившей ему мать, в коммунальной квартире в Трубниковском переулке.

Павел Сергеевич Александров, тогда уже член-корреспондент Академии, Президент Московского математического общества, и конечно же тоже профессор, в Москве вообще не имел своего жилья — жил тогда в комнате своего погибшего друга, замечательного математика Павла Самуиловича Урысона, в квартире его сестры в Старопименовском переулке.

До 1929 года Колмогоров и Александров были, конечно же, знакомы между собой — они были оба из Лузитании, более того, Павел Сергеевич уговорил тогдашнего директора Института математики оставить для работы в нем только что окончившего аспирантуру Колмогорова, но отношения их не были близкими — как говорит сам Андрей Николаевич, «меня несколько смущали крахмальные воротнички и некоторая общая чопорность Павла Сергеевича».

Но когда в 1929 году Андрей Николаевич собрался в лодочный поход со своим еще гимназическим другом Колей Нюбергом, он вдруг набрался решимости пригласить третьим компаньоном Павла Сергеевича, и тот неожиданно легко согласился.

Вернулись они из этого длинного, трехнедельного путешествия с решением поселиться где-нибудь вместе под Москвой. Сначала снимали полдома в поселке Клязьма, здесь неподалеку, а потом стали задумываться и о покупке дома. В то время в этих местах продавалось много домов на снос — близилось окончание строительства канала Москва–Волга, и многие деревни и поселочки должны были уйти под воду. Хорошие срубы иногда продавались и за бесценок. Колмогоров с Александровым хотели купить такой сруб и перевезти его на Клязьму, где на Некрасовской улице, 27 была дача семьи Александровых, которую вел старший брат Михаил Сергеевич, известный московский хурург.

Вообще-то дом изначально принадлежал Сергею Владимировичу Алексееву, отцу К.С. Станиславского. Алексеев был, как известно, богатым текстильным фабрикантом; здесь неподалеку находится и его Любимовка, которая позднее стала вотчиной его знаменитого сына, и где не так давно возродилась традиция ежегодных театральных фестивалей.

В 1935 году была составлена и по всем правилам зарегистрирована в Мытищах сделка купли-продажи. «Большой дом» переходил во владение кооператива покупщиков, во главе с П.С. Александровым; так называемый Александровский флигель оставался за Штеккерами. Сохранился и поэтажный план дома и других строений и калька земельного участка. Строение делилось в необычных, 43-х, долях, а участок, примерно в треть гектара, был расчерчен прихотливыми линиями, позволявшими всем совладельцам сообща пользоваться колодцем и прочими общими «коммуникациями» (никаких внутренних заборов тогда не было заведено). Среди совладельцев дольше всех продержался театральный художник Владимир Иванович Козлинский — ему окончательно выплатили его долю лишь в самом начале 50-х.

На выплату этих паев уходили все деньги, которые зарабатывались, а иногда и перепадали случайно в виде премий, подчас и очень существенных. Как мы все знаем, сначала Колмогоров (в 1941), а потом и Александров (в 1943) были удостоены Сталинской премии — обе они, практически без остатка, вложены в этот дом.

В этом доме П.С. Александров и А.Н. Колмогоров не просто обрели крышу над головой и не только получили возможность работать в математике вдали от суеты Москвы и от своих немалых обязанностей лидеров московской математической школы того времени — в нем возник и обоими бережно охранялся особый, уникальный мир.

Колмогоров и Александров уезжали из суетной и шумной Москвы, чтобы остаться одним и работать. Но всегда бывали рады, когда их ученики прерывали их уединение. Тут же, в зависимости от времени года, все вставали на лыжи или шли к реке, а еще чаще отправлялись в большие пешие походы, которые Андрей Николаевич называл прогулками. Многим, нет, теперь уж пожалуй немногим, из здесь присутствующих живо памятны эти прогулки, соединенные с научной беседой, и заканчивающиеся обтиранием в снегу, душем, гречневой кашей с молоком... А для тех, кто оставался ночевать, еще и обязательный музыкальный вечер.

Хозяева любили свой Комаровский дом и старались надолго не покидать его. А когда уезжали, всегда стремились вернуться поскорее.

Грянувшая в 1941-м война стала причиной, наверное самого долгого, расставания Колмогорова и Александрова со своим домом. Стекловский институт был эвакуирован в Казань, и с ним выехало объединенное Колмогоровско-Александровское семейство. Андрей Николаевич, впрочем, довольно быстро вернулся в Москву (а значит и в Комаровку) к своим обязанностям академика-секретаря физико-математического отделения Академии наук и для выполнения работ оборонного значения. Павел Сергеевич оставался в Казани до конца сентября 1943 года. Казалось, ни о чем он так не жалеет и не тоскует, как об этом доме.

В другом письме читаем: «Если вспомнить, что в Любимовке не только основывался Художественный театр, но и первые свои выступления делал Собинов, а главное, если не забывать всего того, что нарисовали у нас в Гусье-Песьем Доме Владимир Иванович и Марианна Михайловна Козлинские, а в соседнем доме написал покойный Евгений Максимович Браудо о Чайковском и Моцарте, то я думаю, нет другого участка реки, протекающей в сельской местности, которая внесла бы в российскую культуру столько, сколько участок реки Клязьмы от Любимовки до Образцовского пруда (пожалуй, надо этот участок продлить вверх по течению до ст. Клязьма, чтобы захватить то, что мы с тобою придумали, когда жили там)».

Чем же сегодня является этот ДОМ? Можно ли сегодня считать и назвать его ДОМОМ-МУЗЕЕМ? Я думаю, что да. И не только потому, что в нем свято сохраняется мемориальная, музейная часть со свидетельствами жизни этих двух великих математиков, но есть стремление сохранить и дух этой жизни, этот мир.

Я хочу закончить вновь словами из письма Павла Сергеевича Андрею Николаевичу: «Луна светит над нашим домом в Комаровке, как светила пять, десять и тысячу лет тому назад и будет светить через пять, десять и тысячу лет, когда от всего нашего дома и его обитателей останется только одна бетонная плита под кухней (эта, последняя, вероятно, вообще сохранится до скончания века)».

Надо сказать, что когда производился капитальный ремонт здесь, в Комаровке, я еще не читал этих строк и, конечно, постарался изжить этого ужасного монстра — бетонную плиту под кухней.

Но мне это не удалось даже с применением серьезной, «зубодробительной» техники. Видно, словам этим суждено сбыться, и плита эта осталась нам в наследство, как остался в наследие и этот ДОМ, и этот МИР, и наш святой долг сохранить их и пять, и десять, и тысячу лет, а еще лучше, и вообще, до скончания века.